Он был поэтом всего, что есть самого высокого в жизни. Ромен Роллан
Удивительные, порой, в истории случаются совпадения, словно само провидение заботится о непрерывности переклички Великих! 5 октября 1862 года состоялась премьера в Вене глюковского ОРФЕЯ. А 6 октября в неё прибыл величайший из музыкальных драматургов - Вольфганг Амадей Моцарт! Впрочем, было бы куда точнее сказать так: 6 октября в Вену прибыл вице-капельмейстер Зальцбургского епископа Колоредо Леопольд Моцарт со своим шестилетним чудо-сыном, будущим великим музыкальным драматургом Вольфгангом Амадеем... До ВЕЛИКОГО ему оставалось прожить ещё 29 лет странной, загадочной и трагической жизни, неожиданно исчезнуть в своей безымянной могиле, оставив ощущение зыбкости и полуреальности солнечного луча, несколько десятилетий будоражить лучшие умы своей загадочностью, ещё почти столетие после этого парить над людскими душами БОЖЕСТВЕННОЙ ЛЕГЕНДОЙ, и только тогда явиться к прозревшему человечеству великой исторической личностью. Да, только XX столетию суждено было осознать историческую миссию Моцарта, проследить его влияние на позднего Гайдна, молодого, зрелого и позднего Бетховена, Шопена и Брамса, молодого Шуберта и зрелого Прокофьева. Создать же легенду о божественности Моцарта удалось всё тому же XIX веку. Не только создать легенду, многое извратив в его толковании, но и ввести в постоянную систему музыкальных координат, за что мы должны быть благодарны ранним северонемецким романтикам - и прежде всего, его знаменосцу Э.Т.А.Гофману. Для сравнения можно вспомнить высказывания вюртенбергского придворного музыканта Иоганна Баптиста Шауля в его "Письмах о музыкальных вкусах" с новеллой Гофмана о Дон Жуане, чтобы понять насколько изменилось отношение к Моцарту нового поколения музыкантов, переступивших порог моцартовского века"... в них было хорошее. посредственное, скверное и очень скверное, так что они вовсе недостойны такого возвеличения, какого требуют его почитатели; а что касается арий, то Моцарту они никогда не удавались, и ария с портретом Тамино - просто уличная песня..." (И.Б.Шауль) "...я, кажется, впервые правильно, во всей его глубине понимаю чудесное создание божественного мастера. Лишь поэт способен постичь поэта, лишь душе романтика доступно романтическое, лишь окрылённый поэзией дух, принявший посвящение посреди храма, способен постичь то, что изречено посвящённым в порыве вдохновения. Если смотреть на поэму "Дон-Жуан" с чисто повествовательной точки зрения, не вкладывая в неё более глубокого смысла, покажется непостижимым, как мог Моцарт задумать и сочинить к ней такую музыку..." (Э.Т.А.Гофман)
Ко времени высказывания Гофмана действительно кажется, что от Моцарта не осталось ничего земного; разве несколько плохоньких портретов, совершенно не похожих один на другой. Символично, что и все слепки с посмертной маски разбились вдребезги, "как будто Мировой Дух решил доказать нам, что человек этот - только звук. парящий в космосе за пределами земного притяжения, что он есть преодоление земного хаоса, дух от духа вселенной" (так закончил свою монографию о Моцарте один из крупнейших исследователей его творчества Альфред Эйнштейн).
О божественной лёгкости моцартовской гармонии ходило много легенд. Как художник и музыкант он многим казался существом нездешнего мира. XIX век его творчество считал столь безупречным, что даже самый тиранический представитель эпохи романтизма Рихард Вагнер называл его "нежным гением света и любви". Говоря об этой лёгкости, порой забывали и о трагическом РЕКВИЕМЕ, и о печально знаменитом пинке графа Арко, этим и только этим вошедшего в историю, и о милых скабрезностях писем к "кузиночке", и о непочтительной острой наблюдательности за титулованными особами: "По службе и разум! На примере великого герцога видишь, что это именно так... Глупость прёт у него даже из глаз" (из письма от 5 июня 1770г), и об общеизвестном конфликте с епископом Колоредо, виноватым перед судом истории главным образом в том, что не понял, а может быть, не захотел понять, что в услужении у него находится ГЕНИЙ. Часть этих сведений XIX век просто упустил из виду, часть - вообще не знал, ибо вдова Моцарта, следуя чопорной традиции, кое-что скрыла из писем Моцарта, кое-что сознательно приукрасила. Её роль в создании моцартовской биографии, пожалуй, напоминает роль секретаря Бетховена и преданнейшего его ученика и друга - Шиндлера, из самых искреннейших побуждений пытавшегося выхолостить из бетховенского облика вулканическое противоречие кипящих в нём страстей. К тому же, если мятежная бетховенская музыка сама давала повод усомниться в правдивости оскоплённой Шиндлером титанической фигуры Бетховена, то лучезарная по-преимуществу тональность музыки Моцарта, как бы сама провоцирует нас поверить в эту лёгкость. Это, в общем-то, та же путаница, которая постоянно сопровождала поэзию Пушкина, где поэтическая лёгкость воспринималась не как преодоление тяжести, не как весёлое умение нести своё творческое бремя вопреки тяжелейшим обстоятельствам, а всего лишь, как дар ниспосланный свыше, сначала - ребёнку, а впоследствии и вовсе чуть ли не "аморальному, гуляке праздному".
Повторюсь, XIX век был слишком занят собственными проблемами и вовсе не хотел размышлять, а тем более отыскивать те строительные леса, которые тщательно убирал сам Моцарт, выстроив воздушно-лёгкое здание своих творений. Мучительные следы своих "строительных лесов" - не музыки, нет! - собственной души оставил нам другой великий музыкант, последовавший за Моцартом, Людвиг Ван БЕТХОВЕН, чем и натолкнул музыкальных исследователей на мысль о необходимости осознания той самой цены, коей заплачено было за обманчивую лёгкость моцартовской гармонии. Правда, случилось это уже на рубеже XIX и XX веков. Здесь, видимо, стоит вспомнить статью о Моцарте Ромена Роллана, опубликованную в 1903 году, (Ревю д.ар драматик) написанную, правда, ещё в 90-е годы:
Моцарт является любимым спутником сердец, познавших любовь, и умиротворённых душ. Подлинные же страдальцы охотнее бросятся в объятия великого утешителя - великого безутешного Бетховена, страдавшего, как никто.
Уже значительно позднее Роллан приблизился к постижению поистине леонардовской мудрости великого Зальцбургского Мастера. Не случайно ведь в уста своего Жан-Кристофа, - некоего нового Бетховена, героя бетховенского типа, - Роллан вкладывает слова не Бетховена, а МОЦАРТА, взятые из его письма своему отцу, написанные под впечатлением разрыва с зальцбургским епископом:
Человека делает благородным сердце: хоть я и не граф по происхождению, во мне, быть может, больше благородства, чем во всех графах, вместе взятых. Кто бы меня ни оскорблял - лакей или граф - я презираю его. (20 июня 1781 г.)
Это соединение двух исторических судеб, сплавленное Ролланом в художественном произведении явилось уже под впечатлением исследований о Моцарте Теодора де Визева (Теодор Вызевский), основавшим в Париже в 1901 г.
Моцартовское общество и посвятившего всю свою жизнь исследованию его творчества. Совместно с Жоржем де Сен-Фуа оно положило начало не имеющей себе равной в мировой литературе пятитомной монографии о Моцарте. И тем удивительнее на фоне позднейших исследований, появившаяся до того "лучшая биография Моцарта", по словам Лядова, - маленькая трагедия Пушкина "Моцарт и Сальери", свидетельствующая о том, что великий поэт в условиях николаевской России прекрасно понимал, сколь высокой ценой утверждались мера и гармония, независимость души и гордость от сознания собственной миссии в искусстве.
Правда, итог этой миссии для Моцарта-человека чрезвычайно плачевен: когда композитор Вольфганг Амадей Моцарт скончался в первом часу утра 5 декабря 1791 года, после него осталось 200 гульденов наличными, несколько жалких предметов домашнего обихода, да ещё маленькая библиотечка, оценённая в 23 гульдена 41 крейцер. Таков материальный итог жизни Моцарта-бюргера. Только РУКОПИСИ его оказались в полной сохранности.
