Весной 1787 года 17-летний придворный музыкант из Бонна, уже известный там своими пламенными импровизациями, прибыл в Вену, чтобы познакомиться и показать свои произведения своему кумиру Вольфгангу Амадею Моцарту.

Ах, как бы нам хотелось, чтобы зрелый мастер протянул дружескую руку помощи юному титану, которому определено было судьбой продолжать его путь, до завершения которого оставалось всего четыре года.

Увы, не было этого рукопожатия, не было напутствия, не было передачи творческого наследия... Ничего этого не было на трагическом пути Бетховена, который он должен был, как и все гении, пройти самостоятельно.

Да и не могло ничего этого быть, не тот был век! Мы вообще мало знаем об этой встрече. Знаем, что она состоялась, знаем, что Бетховен импровизировал "на заданную тему", что Моцарт, якобы, сказал: "Обратите внимание на него, он всех заставит о себе говорить". Но ни в одной из бумаг, оставшихся от Моцарта, имя Бетховена не упоминается. Правда, встреча эта состоялась в год, когда Моцарт был поглощён созданием "Дон-Жуана", когда он окончательно запутался в долгах, сделавшись за 6 лет до того "свободным художником", - первым среди музыкантов, добившись отставки от Колоредо и получив за это пинок графа Арко, таким образом спустившим его с лестницы. Правда, осенью того же года Моцарт вновь вынужден был униженно просить места у императора Иосифа II, о музицировании которого с братом Макс Францем, Глюк в своё время сказал: "Я скорее согласен бежать две мили вместо почтовой лошади, нежели слушать такое дрянное исполнение своей оперы". Впрочем, главное, пожалуй, заключалось даже не в тяжелейших личных обстоятельствах самого Моцарта: надвигался новый, бунтующий век, и Бетховен был его первым буревестником. Разумеется, Бетховен ещё не был тем Бетховеном, к которому мы привыкли. Но кто знает, как бы встретил его Моцарт в 1792 году, когда Бетховен приехал в Вену вторично, навсегда оставив Бонн, если бы не лежал уже в своей безымянной могиле. Ведь когда "маленький, худощавый, смуглый, со следами оспы на лице, черноглазый и черноволосый двадцатидвухлетний музыкант прибыл в столицу, чтобы усовершенствоваться в своём искусстве у маленького, тщедушного, смуглого, с лицом. изрытым оспой, черноглазого, одетого в чёрный парик, старого мастера" (так описывает встречу двух великих музыкантов биограф Бетховена Тайер), он почти напугал Великого Гайдна своей резкостью, дерзостью, необузданностью. И это при том, что огромность таланта Бетховена Гайдн заметил ещё в Бонне!

"Вы производите впечатление человека, у которого несколько голов, несколько сердец и несколько душ"! Не очень лестное в устах Гайдна, но удивительно глубокомысленное с нашей точки зрения замечание.

Гармоничность Бетховена потом, спустя более, чем столетие, крупнейший исследователь и писатель Ромен Роллан очень точно назовёт "гармонией противоречий". Да, он пройдёт свой титанический путь "через все страдания к радости". Да, ему удастся "схватить свою судьбу за глотку"!

Он, вскормленный великими идеями Великой Революции, глухой и трагически одинокий, обретёт свою гармонию в "объятии с миллионами"! Он, впервые в истории музыки, покажет нам не результат этой в смертельной битве завоёванной гармонии - он покажет САМУ ЭТУ СХВАТКУ! Мы ощутим её в "Патетической", "Аппассионате" и "Крейцеровой" сонатах. Мы будем, трепеща и сострадая, следить за ней в Пятой и "Героической" симфониях. Нас будет вместе с ним бросать от фанфарного ликования побед в бездны отчаяния, лишь изредка и на короткое время мы будем останавливаться, делая передышки и углубляясь в сосредоточенное созерцание.
И так захочется расплакаться, что чувство - зыбко,
Что донкихотовскими латами была улыбка,
Что я жила темно и суетно, жила - попутно,
Что уготавливала судбища для неподсудных;
И у себя просить прощения, и трепетать,
И знать, что вот оно - отмщение, и не прощать,
И чувствовать, что умираю не потому, что смерть,
А потому. что презираю и не умею сметь!
И некуда ползти и пятиться: всё наяву,
Но слышу я - Бетховен. Пятая. - и я - ЖИВУ!
(Л.Бахарева)

О грозной своей теме из Пятой симфонии Бетховен, как известно, сказал: "Так судьба стучится в дверь!" Это объяснение мне представляется столь же очаровательно косноязычным, как и попытка пушкинского Моцарта передать содержание своей музыки: "вдруг виденье гробовое, внезапный мрак иль что-нибудь такое..."

Стук судьбы, особенно такой, каковая выпала на долю Бетховена, дело, конечно, серьёзное, но всё же думается, что к пониманию главного в бетховенском творчестве ближе и точнее подошёл Ромен Роллан:

В самом единстве бетховенского духа, этого гения бурь, опаляющего, строптивого и стремительного, существуют две формы одной и той же души, две души объединены в одной. Они враждуют, спорят, сражаются, схватившись друг с другом, не то ненавидя, не то любя. Силы обоих противников не равны, их по-разному воспринимает наше сердце. Один повелевает и подавляет, другой отбивается и стонет. Но оба - повелитель и побеждённый - равно благородны. Вот что самое главное. В таком случае и победы и поражения - всё нам на пользу. И то, и другое смывает с нашей души унылый налёт повседневности.

Бетховен был последним гигантом, оставшимся до конца в гармонии со своей верой. Какой ценой это ему доставалось - нам говорит его музыка. "Он ясно видел Бога во вселенной и вселенную в Боге" - напишет Шиндлер. "Ему необходим был живой Бог, с которым он мог бы беседовать из уст в уста, всемогущий и спаситель" - утверждает Ромен Роллан.

"Пусть всё, что именуется жизнью, будет принесено в жертву всевышнему и станет святилищем искусства" - вот что запишет Бетховен в 1815 году - "Ты больше не можешь быть человеком, ты больше не можешь им быть для себя, будь же им для других !" В письме НЭЖЕЛИ он ставит перед собой две цели: самоотречение во имя БОЖЕСТВЕННОГО ИСКУССТВА и служба будущему человечеству. К этому идеалу он стремился, за этот идеал он сражался со своими недугами и со своими страстями. Его возвещает финал Девятой симфонии, где душа, "освобождённая от хаоса битв, радостно устремляется к свету". И именно Бетховен утвердил пророческое предназначение музыканта (как Пушкин в русской литературе - поэта): "Господь стоит ближе ко мне и моему искусству, чем к другим людям. Музыка - большее откровение, нежели любая философия. Кто хоть однажды уразумел смысл моей музыки, навсегда избавится от несчастий. одолевающих других" (из бесед с Беттиной Арним).

Бетховен верит в священную силу своего искусства. Для него нет и не может быть речи о каких бы то ни было уступках вкусу людей! В вопросе о Боге нельзя уступать, а искусство - живой Бог! И этот священный дар получен им для того, чтобы поднять на такую высоту... МИЛЛИОНЫ.

"Говорят глас народа - глас Божий! Я этому никогда не верил!" - скажет он незадолго до смерти. "Я не пишу для толпы!" - воскликнет он после постановки оперы "Фиделио". Бетховен считал, что глас Божий, через пророка-художника должен стать гласом народа. Будущего. Грядущего. И он распинал свою душу, принося себя в жертву, надеясь на грядущее воскресение.

А осознав всё это, Бетховен-человек уже не мог никому писать униженных писем: ни титулованным особам, ни членам королевского семейства. Никому.

И, умирая, он, познакомившись с песнями Шуберта, восторженно приветствовал их, провозгласив Шуберта избранником Духа и Славы. Жаль, что до этого пророчества Бетховена никому тогда не было дела и даже сам застенчивый Шуберт об этом не узнал. Лишь однажды, в 1823 году, осмелился он прийти к Бетховену со своими рукописями, но дождаться его отзыва не смог - смутился и сбежал...

27 марта 1827 года мятущаяся душа великого Бетховена вышла на последний поединок. Титанический дух схватился со Смертью. Схватка длилась два дня и две ночи...

26 марта," между четырьмя и пятью часами надвинулись такие тучи, что в комнате стало совсем темно. Внезапно разразилась страшная буря с метелью и градом... Удар грома потряс комнату, озарённую зловещим отблеском молнии на снегу. Бетховен открыл глаза, угрожающим жестом поднял к небу правую руку со сжатым кулаком. Выражение его лица было страшно. Казалось он сейчас крикнет: "Я вызываю вас на бой, враждебные силы"! То была его последняя симфония..." (Ромен Роллан).

Его хоронили 29 марта. Равнодушная и безучастная Вена, забывшая о нём в период длительной болезни, словно сошла с ума. Через все улицы к его дому хлынули потоки людей. На площади перед его домом с траурным флагом собралось больше 20 тысяч человек. Отсутствовали, казалось, только принцы, эрцгерцог и королевский двор...

Среди этой толпы находился и никому тогда неизвестный молодой человек. Его звали Франц Шуберт.