Завтра хоронят Михаила Козакова. Мы познакомились здесь, в Ярославле, в нашей филармонии. Общение сразу стало дружеским, возможно потому, что у нас многие годы был общий друг. Я поставила в блог страницу из Новой газеты, написанную его замечательными друзьями. Скорблю с ними вместе...
Козаков
Михаил Мишин
Когда Мише Козакову исполнилось 65 лет, я написал:
У Михаила Козакова - день рождения.
Народный артист.
Дивная траектория.
Дикий характер. Насчёт чего весь бомонд в курсе.
С одними не сошёлся, у других не прижился, с третьими расстался, с остальными развёлся.
Потом объяснил всем, почему он тут больше не может, - и уехал туда. Работать.
Поработал.
Потом объяснил всем, почему он там больше не хочет, - и вернулся сюда.
Работать.
Потому что главная патология - работа.
Клинический трудоголик.
Пока прочие прорабы духа убеждают друг друга и остальных, что в наше поганое время всё невозможно, Миша Козаков в это самое поганое время ставит, играет, снимается, даёт интервью, пишет опять книгу, одновременно непрерывно, безостановочно и непрестанно читая стихи.
Никогда! Никогда не просите его почитать что-нибудь из Бродского!
"Что-нибудь" - он не понимает. Заставит слушать всё, что Бродский когда-либо написал, и что собирался написать, и чего даже не собирался, - с вариантами, черновиками, записками, сносками и письмом ему, Козакову, лично.
Характерец.
А народу-то на характер наплевать.
Народу сколько раз ни показывай "Покровские ворота", столько раз народ всё бросает, садится и смотрит - от и до.
Классика потому что.
А ещё недавно сыграл Тень отца принца.
Самого принца тоже играл - но раньше.
А ещё я перевёл пьесу, а он её взял и тут же.
А я - вторую, а он - опять.
И так все время.
Короче.
В день рождения народного артиста прошу для него исключительно здоровья.
Всё остальное Михаил Михайлович Козаков, народный трудоголик со скверным характером, сделает сам.
Не поменял бы сегодня ни слова.
Ему было отпущено ещё десять оборотов планеты вокруг звезды - и его уникальная траектория не прерывалась. Он работал, работал, работал.
И лишь теперь взял паузу.
Вечную.
Невосполнимую.
Станислав Рассадин
Случилось то, что было назойливо предсказано, и всё-таки оглоушило.
Когда Козаков первый раз уезжал на жительство в Израиль, совершая, по его более поздним словам, безумный поступок (хотя как сказать: сыграл там несколько ролей на нестерпимо трудном иврите, создал свою антрепризу, написал очень хорошую книгу, - впрочем, самое лучшее, что вернулся-таки домой), мы с моей женой, удручённые горем, в том числе личным, начали судорожно прикидывать, чего с его отъездом лишилась наша культура. Какая образовалась дыра. Не говоря о хитовых "Покровских воротах", чья чрезвычайная популярность Мишу не то чтобы раздражала, но заставляла ревниво сравнивать с другими его работами - "Визит дамы", "Обыкновенная история", "Безымянная звезда", "Это случилось в Виши" по Артуру Миллеру, "Попечители" по Островскому, "И свет во тьме светит", постановка "Маскарада" и роль Арбенина, "Фауст" и т.д. (после, по возвращении, будут Шейлок и Лир). Наконец, шварцевская "Тень", которой он тогда простился с Москвой, каковая показалась невыносимой для существования, заставив меня прощально заплакать своей финальной фразой: "Аннунциата, в путь!" То есть - по Шварцу - в изгнание.
Только потом нас осенила простейшая мысль: всё это - не утраты, а осознание того, что было и, значит, есть. Что с нами останется.
Уезжая, он никуда от нас не уехал.
Даже сейчас, когда всё, казалось бы, кончено.
Позже, наверное, отыщутся и другие слова, более равноценные потере. Сейчас думаю с незаслуженной гордостью: Михаил Козаков, Миша был, а это значит, будет не просто создателем того-то и того-то, в разной степени популярного, но неотъемлемой частью русской культуры. Нами, к стыду нашему, стремительно утрачиваемой.
Но уж он-то в этом не виноват.
Юрий Рост
Неужели вместе с Мишей уйдёт весь его поэтический мир?
Уйдёт.
Он был великий интерпретатор поэзии.
Слова могли быть хороши или гениальны. Он был вровень с ними.
Сколько он помнил, знал и умел. И всегда был готов. Перед любой аудиторией, в любом месте читать и читать.
Он был настоящий артист и чудесный, порой откровенный до неосторожности человек.
Ощущение неприкаянности, казалось, не покидало его. Он скитался по своим жизням, начинал их, бросал, не дожив, и снова начинал. Сумма этих неоконченных сюжетов составляла, тем не менее, мощный и драматический роман его существования.
Актёрский диапазон его был велик: от комического гротеска до высокой трагедии. И во всех ролях на сцене, на экране и в жизни он был необыкновенно привлекателен и неудобен. С ним было чрезвычайно интересно, может быть, и потому, что он работал всякую минуту - на сцене, на съёмках, на репетициях, в кругу своих замечательных друзей, при встрече со случайными попутчиками.
Он жил в роли актера Михаила Козакова в пространстве, созданном режиссёром Михаилом Козаковым. И охотно втягивал нас в это пространство.
Он удивлял и предлагал нам свой яркий, умный, талантливый мир: входите! Радуйтесь!
Одних "Покровских ворот" хватило бы, чтобы полюбить Козакова навсегда, а ведь была ещё череда блистательных ролей, начиная с его первого громкого успеха в "Убийстве на улице Данте", были Пушкин, Бродский, Самойлов.
Он был азартен и наивен. Он жил под Богом и слышал его. Во всяком случае, однажды он точно исполнил его волю.
Мы с художником Борисом Жутовским приехали в Израиль делать книгу и, встретившись с друзьями, изрядно выпили. Настолько изрядно, что нас с трудом, но всё-таки пустили в последний автобус, идущий из Иерусалима в Тель-Авив, несмотря на огромную пальмовую ветвь, которую я подобрал на Святой земле близ православного монастыря Вади Кельт.
В семь утра меня разбудили угрызения совести, и я решил искупить вину забегом по берегу. Сердце с похмелья бешено колотилось, пот застилал глаза, я бежал из последних сил и думал: "Господи, сделай что-нибудь, чтобы это прекратилось". И вдруг услышал голос:
- Сейчас я тебе кое-что скажу, и ты упадёшь!
- Говори!
- Ира Мирошниченко стала московским министром культуры.
Я упал. Открыв глаза, я увидел лицо Миши Козакова, вышедшего к морю на утреннюю прогулку.
- Берём Жутовского и идём ко мне: я хочу вам почитать монолог Тригорина на иврите.
Сидя на полу, он читал нам текст своей роли. Потом стихи. Мы пили кофе, бесконечно говорили, молчали (в этот день и была сделана фотография). Я знал, что он вернётся к родному языку, домой. И он знал.
Миша вернулся тогда. И прожил с нами много лет, в которых было и счастье. А теперь не вернётся.
Какая беда. Культурный слой русской жизни с каждой большой потерей превращается в пыль.
Виктор Голышев
Козаков прославился в 22 года, после фильма "Убийство на улице Данте". И эта слава не оставляла его до самого конца. Ему разные роли давали: плохие, хорошие, незначительные. И всегда рисунок был очень острый. Он никогда ничего не делал спустя рукава. Я думаю, поэтому он так долго продержался наверху - благодаря энергии и бесконечной преданности своему делу. Это человек, который не мог остановиться в работе. Если он не играл, то ставил, если не ставил, то писал книжки, если не писал книжки, читал стихи, ездил по всей стране и миру.
В наше время очень принято злобу из себя выпускать и этим становиться интересным. Он этого совершенно был лишён, что видно по его мемуарам. Колоссальная лояльность по отношению к коллегам. Я не слышал, чтобы он кого-то ругал из тех, с кем работал. Наоборот, умел восхищаться другими. Помню, как девушка, был влюблён в Луспекаева, когда они вместе работали на фильме. Без конца про него рассказывал - и как о человеке, и о том, как тот может на каком-то птичьем языке всё правильно объяснить актёрам. Этот дар восхищения и отсутствия зависти очень подкупали в Козакове.
Познакомился он со мной потому, что играл в фильме "Вся королевская рать", а я этот роман перевёл. Ему книжка нравилась, он позвонил, мы и встретились. С тех пор были знакомы. Иногда по нескольку лет не виделись. А в последнее время часто разговаривали. Он был, видимо, более одинокий, чем раньше. Друзья отходят, все старые, всем некогда. В последний год довольно плохое настроение у него было. Когда актёр старый становится, у него ролей меньше, обломов больше. Вот сделал спектакль, спектакль не пошёл, потому что денег не было на оформление. Но его всё равно задавить нельзя было, он никогда не впадал в пессимизм. Всегда были новый план или новая идея.
Миша очень много читал. Про любую книжку замечательно мог говорить. И много писал. Когда читаешь его книги, кажется, что писание ему легко даётся. Как-то всё складно, нет никакой натуги, нет желания выставиться умным. И чувство юмора, которое у него было отличное, распространял на себя самого. У юмористов ведь часто бывает, что их юмор относится только к другим. И, конечно, потрясающая память.
Стихи мог читать без конца. Увлечение было всегда, но в последние годы это была и его любовь, и заработок. Очень сильно был им озабочен, потому что надо было на обучение детей зарабатывать. И меня даже пугало: всё время по стране ездил с концертами, не очень хорошо себя чувствуя, плохо видя. Вообще же человек был необычайной крепости. И страдал, что уже не так может вложиться. Само чтение стихов со сцены требует колоссальной энергии, и расход её был очень большой. Организм иногда не выдерживал, происходили разные неприятности. Но голова была направлена совершенно в другую сторону, в сторону работы.
От него большое тепло исходило. Он душевный человек был, хотя, конечно, как всякий большой художник - колоссальный эгоист. Но эгоизм был не крохоборский, не корыстный, а эгоизм человека, который чему-то предан. Когда человек предан чему-то, он очень много другого отставляет от себя. Но вот умение через всю жизнь пронести свою славу и не зазнаться он сохранил.
Олег Хлебников
Он был честен перед самим собой и людьми до мазохизма. Мог говорить и писать о себе такое, на что не решился бы ни один враг. Вот уж для кого слово "покаяние" не было пустым!
Он никогда не болел звёздной болезнью, хотя её вирусы кружили вокруг него несколько десятилетий. Но и как актёр, и как режиссёр он, казалось, сторонился славы. Отмахивался от неё. Между тем, "Покровские ворота" и "Безымянная звезда" - это какое-то совсем новое по интонации кино не только в советском, но и в мировом кинематографе. А своя интонация - необходимый признак большого таланта.
Я познакомился с Михаилом Михайловичем (который тут же предложил называть его Мишей) в московском доме Давида Самойлова. Они близко дружили и во время пребывания Самойлова в Пярну постоянно переписывались, обмениваясь шутливыми стихами и эпиграммами друг на друга. Вообще дружба с хорошими писателями, особенно с поэтами, была для Козакова чем-то совершенно необходимым. Потому, что его постоянным собеседником была русская литература - но надо же, чтобы она иногда отвечала не только книгами!
Я не знаю другого актёра, который бы так любил, знал и чувствовал поэзию. В последние годы ему больше всего хотелось читать любимые стихи. И как он читал Бродского, того же Самойлова! В эти минуты он сам становился поэтом. И последний его фильм "Очарование зла" тоже преимущественно о поэте - Марине Цветаевой.
На мое пятидесятилетие Козаков приехал в Дом-музей Окуджавы по приглашению, но совершенно неожиданно прочитал отрывок из моей поэмки "Улица Павленко", а за столом вспоминал забавные истории из нашего (иногда и на троих) общения с Самойловым, которые я почему-то забыл.
Он оказался очень тёплым и с первого слова близким человеком, сразу начинавшим говорить о самом существенном, внутреннем, что его всерьёз волновало в эту минуту. Видел в каждом достойного собеседника, даже если это было не так. И откровенен был, по-моему, со всеми. Когда однажды я довольно нахально спросил Козакова о его многочисленных жёнах: а всё-таки, какая была по-настоящему его, - он прищурился, погрустнел и, не обидев никого, всё-таки назвал одно имя. Конечно, не буду его оглашать. Светлая память и этой его любви!
