Сама пока о нём написать ничего не смогла. Слишком ещё болит сердце и текут слёзы. Мы дружили больше 40 лет... Позднее напишу и о нём, и о нашей непростой дружбе, и фотографии в нашем доме тоже включу... Посмотрите также его статью в "Новой газете": Народ к разврату готов.
Станислав Рассадин - это без малого четыре десятка книг. "О стихах последних лет" (1961), "Драматург Пушкин" (1977), "Фонвизин" (1980) - без счету раз переизданный и дополненный, "Гений и Злодейство. Или Дело Сухово-Кобылина" (1989), "Я выбираю свободу (Александр Галич)" (1990), "Очень простой Мандельштам" (1994). И совершенно другой ряд томов - полуэссе, полумемуары, гомерические страницы горькой и непутевой литературной жизни Страны Советов: "Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали" (2002, 2007), "Книга прощаний. Воспоминания" (2004, 2009). И примыкающая к ним книга публицистики, авторских колонок в "Новой газете" "Дневник Стародума" (2008). И книги для детей о русской литературе, совместные со старым другом, Бенедиктом Сарновым, выросшие из радиопередач 1970-х, - "В стране литературных героев", "Новые приключения в стране литературных героев". (И радиосценарии 1970-х копируют по всему Рунету: эти книги все делают свое упрямое дело просвещения.)
"Русские, или Из дворян в интеллигенты" Рассадина - сборник портретных эссе, от Фонвизина до Чехова. "Розы в снегу" - антология русской поэзии, отобранные Рассадиным любимейшие стихи с краткими портретными очерками (он любил этот поздний том - НЗ, оставленный стране, где стихи не читают).
Рецензенты последних лет дозрели до мысли: это не критика - а высокого качества философская проза.
Рассадин - легендарный боевой критик 1960-х. (Само слово "шестидесятники" нечаянно пошло от его статьи в журнале "Юность", № 12 за 1960 год.) Рассадин - первый, вообразите, слушатель Окуджавы: они вместе работали редакторами в "Молодой гвардии", в дальнем углу казенного захламленного советского коридора Булат Шалвович читал Станиславу Борисовичу "Неистов и упрям, гори огонь, гори:" (Впрочем, в конце 1950-х они, натурально, обходились без отчеств.)
- А я, - рассказывал (впрочем, и писал) Рассадин, - помню, что все время смотрел на его войлочные боты. Мы все тогда такие носили.
Рассадин - москвич. Родился 4 марта 1935 года. Рос в послевоенных Сокольниках. Отец, джазовый музыкант, погиб на войне (давние стихи Окуджавы "Джазисты уходили в ополченье:" не случайно посвящены Рассадину - выросли из его рассказа об отце). Вскоре умерла мать. Его растила бабушка, берясь за любую стирку-глажку.
"Мне встречались люди, которые / вырастали в одной комнате с родителями, братьями, сестрами, / занимались на кухне, / заткнув уши пальцами, / выходили в люди, / становились красивыми, / настоящими людьми с осанкой графинь, / душевно легкими и работящими, как Навсикая, / с лицами, светлыми, как у ангелов". Верлибр выдающегося немецкого поэта Готфрида Бенна (1886-1956), и как похоже - и не похоже - на нас.
"Мне встречались" - лично мне-то в моей юности попросту почти не встречались другие", - писал он в "Новой" о своем поколении.
Как подходят эти строки ему самому - мы так и не решились сказать.
Шестью годами ранее Станислава Борисовича умерла его жена. Алину Егоровну мы видели уже седой, голубоглазой, иногда с черным шелковым бантом на затылке (он ей удивительно шел!), с той ласковостью ко всем, какую с возрастом обретают настоящие дамы. Кажется: русская словесность и Аля были для него единым целым. Она словно вышла из книг, о которых он писал.
Алина Егоровна болела. Долго и тяжело. Живой классик ухаживал - честно и грозно. Не снижая своей фантастической продуктивности: лучшие его книги выходили именно "на рубеже веков". Однажды он (в 1970-1980-х - и блестящий театральный критик) сказал потихонечку в коридоре редакции:
- Не могу больше ходить в театр. Тридцать лет я чувствовал плечом Алю в соседнем кресле. Сейчас не могу смотреть спектакль. Тоскую, как собака.
В жизни Рассадин - седой, ёжиком стриженный, вечно идущий лбом вперед, точно бодая воздух, - исповедовал то же, о чем писал.
В "Новую газету" он пришел в 1996-м. Колонки "Стародум" жили злобой дня и воздухом времени - и упрямым, твёрдо сбережённым кодексом чести. Он то был колюч и до ужаса точен в диагнозах - то задумчив, почти вязок в длинных комментариях к цитатам. Он поминал иногда в текстах мальчика из рассказа "Честное слово", которого никто не снимал с поста. Или часового XVIII века, стоящего в Летнем саду навытяжку возле давно увядшего подснежника. Он называл своими именами нашу фельетонную эпоху - и "креативный класс", больной нравственной анемией. Он был боец: колючий, трезвомыслящий, очень по-мужски готовый назвать невесёлый диагноз. Он был лишен сантиментов на письме. Он предлагал готовиться к долгой зиме и держать оборону. Эту оборону он в газете и держал. Упорно транслировал смыслы и ценности.
