ПРОШЛОЕ ЧАСТЕНЬКО РИФМУЕТСЯ С ТЕМ, ЧТО БРОСАЕТ В КРАСКУ НАС, НЫНЕШНИХ

Перечитывая Баратынского, вдруг, как впервые, остолбенел перед строками: "А ваша муза площадная, / Тоской заемною мечтая / Родить участие в сердцах, / Подобна нищей развращенной, / Молящей лепты незаконной / С чужим ребенком на руках". Стихотворение "Подражателям" на тему, так сказать, внутрилитературную. А кажется, будто "Гамлет Баратынский", как назвал его Пушкин, катался в нашем метро, ездил на электричках, там и зафиксировав постыднейшую примету постсоветского времени.

То есть и тут - традиция. Понятие, как правило, произносимое с придыханием, ностальгически. "Россия, которую мы потеряли". Но - которую именно? Что потеряли, что, к сожалению, сохранили и, уже к стыду, приумножили?

Злюсь и по-своему обижаюсь на прошлое, слыша, что, дескать, некий милицейский или армейский вельможа, выгораживающий очередного "оборотня" или истязателя нижних чинов, защищает честь мундира. Честь?! Да, когда-то офицеры стрелялись, попав под подозрение в неисполнении долга чести; из полка выгоняли, дабы не марал ее же, не говорю за растрату казённых денег, но за уклонение от дуэли.

Когда-то. Впору зарыдать от тотальной помянутой ностальгии, но рыдается не всегда. Потому что и прошлое частенько рифмуется с тем, что бросает в краску нас, нынешних.

Немало сарказма потрачено нехолуйскими СМИ насчет, скажем, почётнейшего, как замышлялось, звания Героя России, оскорбительно для нас - если вдуматься, и для них, - вручённого тайно, как из-под полы, словно сама власть, всё сознавая, не хочет срамиться публично. Или, пуще того, высокие ордена, украсившие грудь тех, кого логичнее было бы видеть на скамье подсудимых. Во всяком случае, достойных общественного презрения.

Но и тут - традиция, подчас шокирующая даже привычных: многому перестав изумляться, я был потрясён, прочитав недавно, что организатор да и исполнитель убийства Михоэлса (заодно и приставленного "агента", театрального критика Голубова-Потапова) полковник-бериевец Шубников получил за палачество не что-нибудь, но орден Отечественной войны I степени. А подручные - тоже сплошь боевые награды. Глупо спрашивать: можно ли больше унизить ордена, присуждавшиеся за героизм, нередко посмертно?

Попробую быть показательно, демонстративно циничным, приняв чуждые мне резоны: если такой власти нужны именно такие исполнители такой её воли, не пристойнее ли было бы вознаграждать их каким-то иным образом?

Хотя один из моих любимейших персонажей русской истории, князь Петр Андреевич Вяземский, возможно, и не углядел бы особенного цинизма, ну не в буквально подобном (до Берии далеко недотягивал никакой Бенкендорф, никакой Дубельт), но все же однопородном.

"Не одобряю этого", - в 1826 году сдержанно заносил он в записную книжку, впоследствии столь знаменитую, имея в виду "указ о Шервуде". А именно то, что новоиспечённый император повелел за "отличный подвиг" - за донос на декабристов - возвести стукача в дворянство, составить особый герб и впредь всему потомству носить фамилию Шервуд-Верный.

"Шервуд-Скверный", - тут же скаламбурил острослов Вяземский, и кличка приклеилась.

Но почему "не одобряю"? И здесь суждения Петра Андреевича, не слишком сочувствовавшего декабристскому делу, почти граничат с хладнокровным цинизмом: "Правительство может и должно (!) вознаграждать такие политические добродетели деньгами, но не похвалами, подобающими одним нравственным деяниям. По рассудку оно обязано признательностью за такую услугу, но по совести не может уважать услужника".

Трудно удержаться, чтобы не цитировать далее:

"Довольно и того, что выгоды правительства часто основаны на нравственных непристойностях, чтобы не сказать хуже, но, по крайней мере, пользуйтесь ими во мраке тайной полиции".

Правда, наши, вручающие свои награды именно тайно, не последовали ли интуитивно этому пожеланию? Правда и то, что сам Вяземский достаточно противоречив.

Государственник своей жёсткой эпохи, постепенно избавлявшийся от оппозиционерства, признававший, что "могут быть две пользы, два образа суждения", частных и государственных, он мог при этом сказать, вернее, не мог не сказать слова поистине замечательные:

"Правительство и наёмная сволочь его по существу своему должны походить на Сганареля, который думал, что семейство его сыто, когда он отобедал".

Вот вам и "две пользы", одна из которых, государственная, будто бы имеет право на отдельное существование. То есть государство это право обычно берет, не спросясь, но тогда уж - горе стране. Рано, поздно, но горе. Распад. Разврат. Потому что (опять, разумеется, Вяземский): "Двух нравственностей быть не может".

Как образовать и утвердить одну-единственную? И кто на это способен?

Нравственные авторитеты, какими были ещё недавно Сахаров, Лихачёв? Не говоря о том, что сегодня таких не только нет, но, возникни они неким чудом, были бы не востребованы, - да не стоит преувеличивать: и прежде были таковыми не для всех, не для толпы, не для жлобья. Хотя зачем обзываться? Попросту не для тех, чья единственная забота - выжить, с кого иного и спрашивать нечестно.

Даже в красивой - слишком красивой - сказке-притче про Данко его пылающее сердце, отсветив свое людям, выходящим из мрака, растоптано одним из спасённых, при молчании - не одобрительном ли? - остальных. И ницшеанец Горький воспримет это как подтверждение вечных отношений героя и толпы.

Так кто же? И как? Ответ скучный. Все, кто обязан и кто способен: от власти, политической и духовной (что почти утопично), до интеллигентов (тоже, хотя по другой причине) - будничным, ежедневным напоминанием о человеческом образе. Как ежедневным процессом было превращение тех, кого называем "народом", в массу, соглашающуюся воспринимать как норму существование "двух польз" (только ли двух - при многоступенчатой социальной иерархии?). "Двух нравственностей".

"Народ для разврата собрался" - смешная фраза из "Калины красной" способна явить многосмысленность, совсем не смешную, как было и не могло не быть в империи, неравноправно-несправедливой по сути и структуре своей ("первые среди равных" - ведь издевательская формула произносилась всерьез), как бы нам ни внушали обратное телевизионные Шевкунов и Нарочницкая, как бы ни надрывался Проханов, предсказуемый до скуки пополам с тошнотворностью.

Ведь, между прочим, и Баратынский называл преступную лжемать не "развратной" (что за дело до её частного неблагонравия), а "развращённой". Кого развращало и развратило: Опять же - что? Кто?

Странным образом вспомнилась давняя телебеседа Эльдара Рязанова с Ельциным, ещё молодым президентом. Рязанов рискнул спросить: вот вы, Б.Н., выступали против привилегий, а теперь живёте на такой даче, - как это понимать? И Ельцин ответил сумрачно: да, власть развращает.

Тогда откровенный ответ вызвал приступ симпатии (гляди, понимает!!!), как теперь догадываюсь, обидный, делающий для представителя высшей власти нравственную скидку. Сейчас вспомнил это, задавшись совсем другим вопросом: да, развращает, но кто кого? Сама власть человека при власти? Или он - её? Неиссякающий спор о курице и яйце.

Возвращаясь в эпоху Вяземского и Баратынского: "Развратная государыня развратила свое государство", - сказал их гениальный друг, молодой Пушкин (позже во многом смягчивший отношение к Екатерине II). Полагаю, однако, как раз наоборот. Государство и его население с их традиционным неуважением к свободе развратили свою государыню, начинавшую с сочинённого ей "Наказа", по-европейски почти либерального, с попытки создать первый российский парламент. Но затем ощутившую беспрепятственный соблазн властного своеволия, переставшую сдерживать законом свои страсти. И финал правления замечательной женщины вышел, без преувеличения, страшным, нашенским - с репрессиями и разгулом фаворитизма.

В нашей истории дело, к несчастью, обыкновенное - и до Екатерины, и после, независимо от характера страстей и пристрастий.

"Новая газета", № 63 от 28 августа 2008 года