Посвящается далёкому белорусскому другу Имме Граку
Не знаю, как у кого, но у меня очень многие случайности в жизни, если на них взглянуть со стороны уже прожитых лет, выстраиваются в определённую цепочку, которая в конечном итоге и называется СУДЬБОЙ. Так было, когда прямо напротив моего дома в 1945 году открылась Казанская Государственная Консерватория и я, восьмилетняя девочка, только что закончившая 1 класс Центральной музыкальной школы, в окно увидев группу играющих во дворе детей, помчалась с ними знакомиться. Не знаю, что перевесило бы в дальнейшем из двух моих увлечений - музыка или математика, которую обожала, если бы не семьи моих друзей детства. Где-то классе в шестом я начала сомневаться в правильности своей детской мечты о профессии "концертирующей пианистки", задуманной ещё в пятилетнем возрасте. Тут, видимо, и отец сыграл свою роль, который стал экономистом, но мечтал о математике. А может быть, причиной этих сомнений была природная непоседливость, ибо математика давалась как бы шутя, а музыкой надо было уже серьёзно заниматься по несколько часов ежедневно. А может, в конечном итоге, просто перевесили гены маминой семьи, но, поколебавшись весь шестой и половину седьмого класса, я всё же предпочла музыку. Разумеется, держа в голове именно будущее солирующей пианистки. А потому, явившись в Удмуртскую Госфилармонию, о чём уже рассказывала, стала с первых же дней "доставать" худрука Колю Зубкова, пригласившего меня с обещаниями ЛЮБОЙ творческой работы, включая сольную, относительно моих персональных сольных концертов.
Будучи с одной стороны очень самоуверенной, а с другой - очень глупой и наивной, я совершенно не думала: кому в Удмуртии мои сольные концерты вообще нужны. Отыграв к тому времени целых ДВА сольных концерта, и с успехом - один в своей консерватории, а второй - в Ленинградской, по линии "педагогических вечеров" (т.к. первые пять лет работала педагогом), я считала это вполне достаточным для начала концертной деятельности.
Мне даже в голову не приходило, что на них, к примеру, может вообще никто не придти! К тому же, я работала в музыкальном лектории, состояла концертмейстером в штате филармонии, и на мне "висели" целых шесть вокалистов, включая самого худрука, и ежемесячные двадцатидневные гастроли по всей республике (а это ежедневные 6-7 часовые репетиции на базе + подготовка сольных номеров. которые требовались в лекциях по текущим темам). Но, как говорится, если есть желание, то "нам нет преград ни в море, ни на суше"!
И вот, наконец, худрук меня вызвал и сказал: "Готовьте к апрелю сольную программу по теме ЛЮБИМЫЕ ФОРТЕПИАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В.И.Ленина." Я, конечно, свою первую сольную программу в концертной организации представляла несколько иначе, но, как говорится, сама напросилась - ничего не поделаешь!
Если есть музыкальный лекторий, стало быть должен быть и лектор. И он - точнее, она - у нас был. Звали её Людмила NN. Очень приятная дама, с поставленным голосом, т.к. по специальности она была как бы вокалисткой, окончившей филфак Рижского Университета. Человек вполне образованный, с очень грамотной речью. И не её вина, а скорее беда заключалась в том, что никто тогда не учил студентов тому, что публичные выступления на очень разнохарактерную и не всегда подготовленную публику не должны походить на лекции в профессиональной студенческой среде. Тогда ведь ещё мало кто знал и о лекциях Соллертинского, да и рассказа о своих злоключениях Ираклия Андроникова ещё не существовало.
Словом, Людмила, с которой мы были в самых добрых отношениях, да и в гостинице всегда жили вместе, лекции готовила весьма тщательно, все они были написаны хорошим почерком, помещались в красивую папку и она их читала за кафедрой. Правда, мы ей пытались иногда говорить, что для учащихся профтехобразования, которых в зал заводили "организованно", и тех, кто добровольно пришёл в Дом культуры, надо говорить как бы по-разному. Но она к нам не очень прислушивалась, тем более, что на худсоветах её лекции проходили, что называется, без сучка, без задоринки.
Людмила начала собирать материал про Ленина, а мне пришлось зубрить бетховенскую "АППАССИОНАТУ", т.к. без неё ни о какой ленинской теме не могло быть и речи. И не только! Оказалось, что кроме Шопеновского "Скерцо", в известной мере притянутого "за уши", ибо нигде о любви Ленина именно к этому произведению не говорилось, но которое я играла и любила, всё пришлось учить заново. Со скерцо же Людмила пошла на компромисс. Да ещё была пара пьес из "Времён года" Чайковского, которые, по слухам, любила играть детям Мария Александровна Ульянова, что, как бы, предполагало, что и их любил слушать Володя. Пьесы были включены "на бис", до которого, как я предполагала, мне дожить будет не суждено, ибо когда я только заикнулась своему любимому Монасзону об "Аппассионате", он с усмешкой сказал, что "Крымская и Аппассионата - две вещи несовместные," имея в виду мои злосчастные маленькие руки.
Наступил знаменательный день, когда, сдав худсовету каждый свою программу - она свою лекцию, я - три бетховенские только что выученные сонаты, - мы сели в поезд и направились в город Вятские Поляны, с которого всегда начинался наш ежемесячный лекторийный маршрут. Выезжали мы утром рано, ехать нам предстояло 4 часа на поезде и мы, не успев позавтракать дома, пили чай в купейном вагоне, вместе с купленными в буфете какими-то пирожками, сыгравшими в дальнейшем столь же зловещую роль и в моей, и в Людмилиной судьбе, как и знаменитые ТРИ КАРТЫ в "Пиковой даме".
Тут, видимо, нужно сделать некоторое отступление и рассказать, что в те годы представляли из себя так называемые музыкальные лектории, кто на них ходил, и как они организовывались.
Когда вспоминают знаменитые шестидесятые годы, обычно говорят о "поэтическом буме", о переполненных залах во время выступлений молодых тогдашних поэтов. Это, конечно, правда, но помимо поэтического бума, существовал тогда и немалый интерес к музыке. Мне сейчас трудно сказать кто был инициатором повсеместно открываемых Университетов музыкальной культуры, могу только засвидетельствовать, что дело это считалось весьма престижным.
В консерваторских городах в этих концертах принимали участие не только солисты филармонии, но и студенты, преподаватели и профессора консерваторий. Во всяком случае, наш любимый Эмик в таких концертах участвовал довольно часто, мы на эти концерты с удовольствием бегали, а когда стали постарше, в них тоже участвовали.
Однажды даже опозорились вдвоём с моей подругой Люськой. Как я уже говорила, мы с ней дружили с первого класса и часто играли разную музыку в ЧЕТЫРЕ РУКИ. И вот нас консерватория направила на один из таких концертов со второй частью 5-ой симфонии Чайковского.
Прибыли мы туда сразу после занятий, очень голодные, концерт шёл довольно долго, мы выступали почти в конце и, чтобы скоротать время, все участники за кулисами рассказывали разные байки и анекдоты. Дорассказывались мы до того, что нас уже объявили, а мы не слышали.
Вылетели мы на сцену, сели за рояль, сосредоточились и начали играть. Я - первую партию, Люська - вторую. Сидим рядом, за одним роялем. Тот, кто слева, должен нажимать педаль (то есть, моя Люська). Рояль не звучит категорически! Я чуть ли не из себя вылезаю - не звучит. И вдруг, во время ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПАУЗЫ - есть в симфониях такая, когда молчит весь оркестр, Люська мне мне шепчет: "Ой, Светка, прости, но я не на ту педаль нажимаю!" Не на ту - это значит на левую, которая всё глушит!
После генеральной паузы, мы должны были одновременно всеми четырьмя руками взять два аккорда. Но я слегка хихикнула и мы вместо стройного аккорда шлёпнули "блям-блям" и ещё раз "блям-блям".
Тут уж не выдержала Люська и тоже хихикнула. Смеяться на сцене вдвоём - это КАТАСТРОФА. Если один ещё может в таких случаях собраться, то вдвоём - это абсолютно исключено. Только один возьмёт себя в руки, смешинка переходит к другому. Мы еле дотянули до конца, ушли под звук собственных каблуков, вдоволь отхохотались за кулисами и только потом пришла здравая мысль, что нас, пожалуй, за такие номера могут снять с наших "повышенных стипендий", если кто-нибудь об этом напишет в ректорат консерватории.
Но самое неприятное было позже. Из дома культуры мы возвращались на троллейбусе с некоторыми нашими слушателями и они, увидев нас, громко начали возмущаться: "Эти-то, бесстыжие! Люди музыку пришли слушать, а они ржали, как кони!"
Мы пришли с повинной к Эмику, благо они с Верой Иосифовной жили тогда ещё в консерваторском классе, повинились, он нам всыпал по первое число и мы стали обречённо ждать развязки... Наказание не последовало - нас никто не выдал. Но о том, как надо себя вести перед выходом на сцену, мы поняли на всю жизнь.
В городах, где консерваторий не было, в подобных университетах обычно принимали участие артисты местных филармоний, и иногда - по приглашению - местных музыкальных и драматических театров. Всё зависело от того, как и на сколько филармонические администраторы сумеют заключить Генеральные договоры с организациями. Дело в том, что все эти концерты для слушателей были бесплатными, а поскольку филармонии были полу-хозрасчётными организациями даже до периода "рыночных отношений", от администраторов зависело довольно много.
Во всяком случае, опытные администраторы заключали договоры на такие суммы, чтобы состав бригад был разнообразным, программы насыщенными и бригады не состояли бы из пианиста или баяниста, музыковеда и пары солистов, желательно подешевле, как это случилось в начале семидесятых, когда вышли абсолютно идиотские циркулярные письма, ограничивающие стоимость подобных бригад сначала 70-ю, а позднее 120 рублями.
Это музыкально-просветительскую работу не просто подорвало, но полностью дискредитировало, ибо ни один директор филармонии не хотел иметь убыточные бригады, пусть и высокого качества. Утвердился стандартный состав таких коллективов: лектор, пианист и два певца. Разумеется, ни о каких серьёзных программах речь уже не шла. И постепенно из концертных залов Дворцов и Домов культуры лекторий переезжал в залы школьные, а то и в классы или даже коридоры.
Всё хорошее мы разрушать научились классически! Но в то время, о котором веду рассказ, разруха в головах наших чиновников от культуры окончательно ещё не наступила, и в нашей филармонии в концертной бригаде порой собирались до 6 певцов, солист скрипач, чтец и я, тогда ещё только пианистка.
Итак, в районе полудня, мы с Людмилой прибыли в Вятские Поляны, добрались до гостиницы, обосновались, и я, побросав вещи, ринулась во Дворец культуры, прорепетировать программу в концертном зале, на их рояле.
Надо сказать, что и зал, и рояль были вполне приличного качества, т.к. всё это принадлежало какому-то крупному заводу. Я пришла в зал, открыла рояль и только принялась было разыгрываться, как заявился директор данного заведения и начал возмущаться по поводу того, что он "платит за концерты такие деньги, а наша филармония обнаглела до того, что присылает уже всего двух артистов, хотя иногда бывало и по 8 человек за те же деньги!"
Я пыталась его остановить и объяснить. что "такие деньги" мы между собой не делим, а у каждого из нас есть своя концертная ставка, из которой и складывается наш оклад и что он, в общем-то, совсем небольшой. Но ни остановить его, ни объяснить ему что-то было абсолютно невозможно. Он шумел, что будет писать жалобы и в филармонию, и на филармонию, и в Министерство. Словом, репетировать он мне толком-то не дал. Что-то я там поковыряла, настроение у меня испортилось, и я поплелась в гостиницу поплакаться в жилетку Людмиле. Но там меня ждал удар пострашнее.
Когда я вошла в гостиницу, дежурная мне сказала, что "мою подругу увезли на скорой помощи". Я поднялась в номер и увидела на Людмилиной кровати её папку и записку. В записке было написано, что она, видимо, отравилась вагонными пирожками, и её увезли в больницу. Что она оставляет свою лекцию и я сама должна решить: читать мне её или отменить концерт.
На меня напала такая паника, что решать я уже ничего не могла. Я молча посидела на кровати, переоделась, причесалась (причём делала всё это абсолютно автоматически), и поплелась обратно в ДК.
Я шла на ватных ногах, шарахаясь от собственных афиш, которые были расклеены по всему городу, вздрагивая от огромных букв с собственной фамилией и понимала только одно, что на сей момент несчастнее меня на свете человека нет.
Чем ближе я подходила к ДК, тем яснее осознавала, что меня прибьют в любом случае - либо в филармонии за срыв концерта, либо здесь, потому что вместо двоих, из-за чего только что был скандал. я притащилась вообще одна. Если же откажусь, то его переносить никто не будет. На пороге ДК я окончательно приняла решение, и прямо в дверях директорского кабинета твёрдым голосом сказала, что концерт придётся отменять, т.к. Людмила заболела. На что директор, который уже выпустил пар, причём на меня же, довольно спокойно заявил: "Конечно отменим, если никто не придёт! Ну, а если придут - будешь проводить".
Я сидела у него в кабинете, а в голове моей стучала только одна мысль: Господи! Сделай так, чтобы никто не пришёл! Так и пребывала в полуобморочном состоянии с единственной мыслью в голове, прислушивалась к зрительному залу. А он начинал гудеть и явно заполняться.
Заглянул в кабинет славный парень - 1 секретарь ГК комсомола, как бы даже мой тайный поклонник. Увидев мою потерянную морду, весело спросил: "Ты чего скисла? Я пришёл за тебя болеть"! В ответ я в очередной раз что-то промямлила насчёт Людмилиного отравления... Раздался третий звонок. Появился директор и сказал: "Ну всё! Иди"!
И Я ПОШЛА...
Зал меня встретил лёгкими аплодисментами, так как я здесь выступала ежемесячно, начиная с октября, а был, напомню, апрель! Людмилиной вечной кафедры я не заметила - даже не знаю, была она или нет. Народу было раза в три больше обычного. Пришли на Бетховена! Ещё бы! Лунная... Патетическая... Аппассионата... Что-то я промямлила про Людмилину болезнь и про то, что должна за неё прочитать её лекцию. Раскрыла её папку, даже, кажется прочла пару фраз. А может, так ничего и не прочла - не помню. Помню только, что у меня так тряслись руки и прыгала папка, что читать ничего было просто невозможно.
Поняв, что дело безнадёжное, я заявила, что. пожалуй я лучше сначала поиграю. Кто-то в зале что-то одобрительное крикнул. Я пошла к роялю и на стул всё же села, не промахнулась. А нога вот на педаль попасть не могла. Во мне всё так тряслось, что нога самопроизвольно выбивала чечётку где-то рядом, то попадая на педаль, то промахиваясь. Я попыталась взять себя в руки, взглянула на клавиатуру и вдруг осознала, что я НЕ ПОМНЮ начала ни одной из трёх заявленных сонат. Просто - НЕ ПОМНЮ, ни мелодий, ни тональностей - НИЧЕГО. Сколько минут я так сидела - не знаю. Мне показалось - ВЕЧНОСТЬ.
Сквозь весь этот мандраж пробилась единственная здравая мысль, что если я сейчас уйду, то на сцену не смогу выйти больше НИКОГДА В ЖИЗНИ. И я встала со стула под довольно громкое хихиканье зала, подошла к изгибу рояля и снова сказала, что, пожалуй я всё же что-нибудь расскажу. Зал эти слова встретил громким дружным смехом и весьма дружными же аплодисментами.
Я потом много раз пыталась представить себя на месте публики! Наверное, они просто заметили, как меня трясёт. Как нелепо я металась по сцене. Наверное, они меня вначале просто пожалели.
Вот я стою у рояля и чего-то говорю... Этого я не помню абсолютно. Помнится только, что я будто бы сказала, что разговор пойдёт не столько о Ленине, сколько о Бетховене. Единственное, что я вспомнила о Ленине, что по словам Горького, он будто бы говорил об Аппассионате, что много слушать музыку не может, потому что после этого хочется "гладить по головкам, а надо по головкам бить!"
Но о Бетховене и его сонатах я знала много. Вот уж когда пригодились Монасзоновские требования относительно "слоя культуры"! Уже потом я сотни раз с благодарностью вспоминала его ехидство относительно моего "интеллектика", из-за смертельной обиды на которое я действительно много чего прочитала. Одним словом, я почувствовала, что зал не просто примолк, но что он начал СЛУШАТЬ.
И оттуда, из зала, пошла такая волна тепла, что меня постепенно перестало трясти, я почувствовала такую свободу и такое счастье, что моментально "вспомнила" все сонаты, которые должна играть.
Никогда я не слышала больше в свой адрес таких дружных оваций, таких громких криков "браво", таких бесконечных аплодисментов.
Я - победила! Нет, не зал, конечно, хотя и его тоже. Главное, я победила себя!
Именно тогда я поняла, что НИКОГДА не смогу бросить сцену. Этим ядом я отравилась именно на том концерте. Я ушла со сцены в кабинет директора ДК, но когда он вбежал радостный и закричал, что теперь я могу приезжать хоть одна, хоть вдвоём, когда захочу и с любой программой, со мной случилась истерика.
Я рыдала и никак не могла остановиться. Прибежал комсомольский секретарь, вытащил из кармана километровый носовой платок, утирал мне слёзы и всё, что лилось по лицу и приговаривал: чего ревёшь-то! Видишь, как всё хорошо получилось! А я всё ревела и ревела и конца этому видно не было. Потом этот комсомольский вожак собрал мои ноты, Людмилину лекцию и пошёл провожать меня в гостиницу...
Людмила проболела целый месяц и весь наш маршрут, все 29 площадок я объездила одна. Концерты проходили по-разному. Где-то очень успешно, где-то менее. Был один и вовсе провальный. Но такого, как тот первый - больше не было. В мае мы проехали по всем площадкам с военной темой и с выздоровевшей Людмилой, но когда наш администратор начал заключать договоры на следующий сезон, руководители всех организаций, где мы выступали, сказали, что Людмилу в качестве лектора они больше видеть не хотят... Она на меня обиделась (наверное считала, что именно её лекцией я тогда воспользовалась).
Я не стала ничего объяснять, просто сказала. что виноватой себя не чувствую. Из филармонии она уволилась и, кажется, её взяли куда-то каким-то руководителем, тем более, что она была человеком партийным...
