Эту Сонату-воспоминание Метнера я играла на Госэкзамене. С тех пор она носит для меня воспоминание о прожитой жизни и очень любима. Давно уже её не исполняю, но выбрала из многих - исполнение Эмиля Гилельса, которое по трактовке мне ближе всех...
Эта история случилась практически 50 лет назад, точнее, как раз в канун моего Дня рождения, в 1961 году. Случилась после моего Госэкзамена. До этого я была обыкновенной особой, уже в разводе с Крымским почти год, - вполне успешной студенткой, весёлой, открытой, общительной, дружелюбной - даже по отношению к первой консерваторской учительнице, которая хотела меня выгнать из консерватории. Но я была так счастлива, что именно благодаря этому попала в класс Монасзона, что считала и это необыкновенным везением судьбы.
В тот год у Монасзона я была единственной выпускницей, да ещё "последней первой чадушкой" из тех, кто ему достался при приезде в Казань. К тому же, он мне историю подлости предыдущей училки уже рассказал. Так что к Госэкзамену я была абсолютно готова, программа была обыграна по музыкальным школам, я в ней была уверена, хотя за неделю примерно всё время видела сны про то, как я проваливаюсь, что-то забываю и т.п.
Эмик говорил, что всё идёт нормально, так, как должно быть. Он нас учил к выходу готовиться, шоколадки приносил, чтобы съели за полчаса до выхода на сцену, настраивал нас. Я пришла абсолютно уже в творческом настрое и, когда он мне начал что-то говорить, я сказала: "Не надо. Я уже готова".
Так блестяще и вдохновенно я не играла больше никогда в жизни! Ни в Москве, ни в Ленинграде, ни на других гастролях! Даже когда меня хвалили и поздравляли профессионалы. Всегда ведь ты сама знаешь про какие-то небольшие погрешности, которые со стороны не заметны. Тут мне удавалось абсолютно всё!
Это было такое счастье! Монасзон просто сиял. Мы с ним зашли к нам домой, где волновались мои старики и он сказал маме: "Варвара Ивановна, я Вас поздравляю! Светка играла БЛЕСТЯЩЕ! Она – молодчина, и я ею горжусь"!
Мама тут же заплакала, а мы ушли в консерваторию гулять по фойе. Монасзона все поздравляли с "лучшей выпускницей", ко мне подошла наша профессорша по камерному пению, совершенно отчаянная тётка, которая училась вместе с ректором в своё время в Московской консерватории и могла сказать ему иногда: "Назиб, ты дурак"! Её языка боялись все, но педагогом она была отличным. Так вот, она подошла ко мне и на всё фойе заявила: "Я Вас поздгавляю! (она картавила). Я никогда не думала, что Вы так пгекгасно иггаете! Думала, ходит тут хогошенькая бездагность с кгасивой фигугкой, а Вы, оказывается, – такой МУЗЫКАНТ!"
Словом, экзамен катился дальше, я была на седьмом небе, меня студенты поздравляли-обнимали. Счастье было безоблачным! Правда, я обратила внимание на одного профессора – пианиста и композитора, который буквально висел на Председателе Госкомиссии из Ленинградской консерватории. Звали его Альберт Семёнович Леман.
Ко мне он никогда не имел никакого отношения, и меня это не насторожило. Словом, подошёл вечер, шло обсуждение, а мы ждали результат. Эмик тоже не ушёл, ждал, видимо, триумфа. Студенты болтались по коридору и фойе, потом прошёл слух, что обсуждение закончилось...
Быстро вышел Монасзон, с силой подхватил меня под руку и сказал буквально скороговоркой: "тебе поставили 4, пойдём отсюда!"...
До дверей я успела дойти... а дальше со мной случилась не просто истерика. Я впервые в жизни была явно невменяемой, почувствовала такую боль, обиду и ярость, что это невозможно описать. Ничего подобного я не испытывала никогда в жизни!
Я отказывалась идти, я хотела всем надавать по мордам, обозвать неизвестно какими словами. Словом, Монасзон меня буквально оттащил от дверей консерватории и увлёк в Ленинский сад, который сразу за зданием консы и начинался.
Вначале и он тоже только ругался – подлецы, мерзавцы, говнюки и ещё что-то подобное. А я сквозь рыдания говорила одно: я не буду сдавать остальные экзамены! Я не буду получать диплом! Я не хочу их диплом! Словом, - "я не буду, я не хочу"... и дальше всё, что мне приходило в голову.
Мы прогуляли с Эмиком всю ночь до самого утра. Когда он пришёл в себя от шока, он и начал говорить:
Светочка, будьте выше! Вы должны взять себя в руки. Завтра Вы должны прийти как ни в чём не бывало. Вы не должны ни с кем этот вопрос обсуждать! Вы должны сдавать остальные экзамены, а после их окончания Вы должны дать в консерватории сольный концерт. Вы увидите что завтра начнётся! Студенты на такую подлость обязательно отреагируют.
К утру я пришла в себя и обещала постараться именно так себя вести.
Когда я вернулась домой, мама не спала, ждала. Я сказала: мам мне поставили 4. Она тут же вскочила и начала грозиться, что напишет в Министерство, в газеты и чуть ли не в прокуратуру. Я сказала, что дала слово Монасзону ничего не предпринимать и что я очень устала.
Экзамена на следующий день у меня не было, и я пошла в Консерваторию где-то после обеда. Народ на меня бросался толпами. Все спрашивали, как такое могло случиться и ЗА ЧТО. Я сказала, что не знаю.
Мало того, ко мне подошли ровно половина профессуры из Госкомиссии. Каждый говорил, что это какое-то недоразумение и каждый говорил, что голосовал за "отлично". Таким образом, я уже знала кто есть кто.
Потом уже мне сказал Эмик, что голоса разделились ровно пополам и всё решил Голос Председателя, т.к. по положению в подобном случае он имеет 2 голоса. Потом меня обхватила та сумасшедшая профессорша. Она сказала, что не пошла на обсуждение, так как слишком устала (она действительно была старая-больная), но что если бы могла только предположить такую подлость, осталась бы непременно и теперь будет требовать пересмотра, она скажет всё, что думает про этих идиотов и потребует включить её голос.
Словом, в консерватории назревал некий бунт, а мне надо было сдавать ещё два госэкзамена, "игрательных" - аккомпанемент (концертмейстерство) и камерный ансамбль с моим приятелем-виолончелистом. Всё было точно так, как предсказывал Монасзон.
После камерного экзамена ко мне подошёл Леман (а я уже знала, что конкретно он говорил на Госкомиссии) и стал поздравлять примерно следующими словами: "Вы так играли Сонату Прокофьева, что я забыл, где я нахожусь, что я на экзамене, что надо выставлять какие-то отметки. Я был просто где-то в облаках".
Вокруг стояли студенты. Он говорил долго и возвышенно, а я думала только об одном: удержаться, чтобы не плюнуть ему в лицо. Я выдавила из себя "спасибо Альберт Семёнович" и отошла, а ребята мне сказали, что я была белая, как бумага.
Наверное, он получил большое удовольствие. Отомстил он не мне, он мстил Монасзону за то, что к нему сбежала часть его, Лемана, студентов, за то, что Монасзон уже считался лучшим преподавателем консерватории, за то, что мы его обожали... Ну, а мне, возможно, за то, что я и Люська были его, Эмика, любимицами.
И за ансамбль, и за концертмейстерство мне, конечно, поставили "отлично".
Потом было много чего: ко мне подходил Председатель Госкомиссии с предложением поднять вопрос о пересмотре моей оценки, от чего я с изяществом и иронией отказалась, потом был мой сольник, на который студентов привалило в 2 раза больше, чем вмещал консерваторский актовый зал, потом, как рассказывал Монасзон, ему говорил ректор, что он знает, за что Эмик на него злится. А у ректора на рояле лежала моя афиша. И Эмик ему ответил, взяв в руки мою афищу и потрясая ею перед носом ректора:
Да что вы, Назиб Гаязовач, Крымская-то играющий человек и будет играть, в отличие от многих тех, кому вы понаставили пятёрок...
А дело было в том, что открывалась именно в этот год аспирантура и там было всего одно место, которое должно было бы, по идее, достаться мне... Но с "Четвёркой", – не давали.
Словом, прошла с тех пор целая жизнь...
Я научилась "быть выше" и по жизни, и особенно в те минуты, когда меня охватывало то самое ужасное предчувствие приближения КАТАСТРОФЫ. Той жуткой смеси чувств, которое я называла БЕШЕНСТВОМ и которого я боялась. Боялась сорваться, не справиться с собой. В результате длительных тренировок, по морде я съездила только однажды, тому самому Секретарю ОК, да вот Сашку-соседа пару лет назад прижгла сигаретой. Во всех остальных случаях обошлось без жертв и мордобития. Просто я взрослела и старалась подобные ситуации обходить, а минуты ярости или истерики предупреждать. Старалась отделаться шуткой или иронией, насмешкой или приколом, иногда – молчанием, иногда переездом в другой город... Училась прощать, училась выжидать, остывая. Словом, много чему училась и немалому даже научилась. Хотя взрывоопасный характер до конца преодолеть так и не смогла.
Однажды что-то я сильно завелась (дело было в Кемерово) и что-то там ляпнула (совершенно не помню по какому поводу), но меня немедленно увлёк к себе в кабинет Худрук – ЮрМат Богомолов, дивный старик, которого за глаза называли "Князь" (он был с грузинскими корнями и, как говорили, потомок князей Саакадзе).
Что-то, видимо, он увидел в моей морде невменяемое, и очень быстро привёл меня в норму, сказав: "Вы знаете какое у Вас прозвище в филармонии? - Я сказала – НЕТ! – так вот знайте, что Вас за глаза называют королева филармонии, так что извольте и вести себя по-королевски"! Я засмеялась и сразу вспомнила своего Монасзона...
Королевы не прячут в хозяйственных сумках корону. И на голову тоже ее водрузить не спешат. Не зовут никого скоротать вместе вечер у трона, И чужим не дают разглядеть в сердце горечь утрат.
Королевы имеют свои непростые понятья, Носят гордо, как шлейф, груз державных проблем и забот. Королевы с утра надевают улыбку, как платье, И снимают в ночи, вытирая карминовый рот.
Принимают восторги, как дань, и не тают от лести. Не клянут одиночество, высмотрев пары вдали... Королевы ждут тех, кто достоин их чувства и чести. Они верят, что где-то остались еще короли.
Им вменяют в вину эгоизм с львиной долей гротеска, Королевскую суть не изменишь в угоду судьбе: Не разменивать душу на крохи случайного блеска, И корону беречь, как залог уваженья к себе. (Злата Литвинова)
P.S. Прошло 20 лет. Мы с мужем из Заполярья переехали в Ярославль, и меня директор Ярославской филармонии уговорил стать начальником филармонического отдела. Мне пришлось составлять программу на новый концертный сезон для нашего Концертного зала и, взяв список направляемых к нам гастролёров по линии Рос- Мос- и Союз- концертов, я выехала в командировку в Москву, чтобы выяснить программы уже включённых в гастроли к нам и добавить тех, кого мы могли бы пригласить сами. Среди приглашённых был и композитор, Нар арт РСФСР и зав кафедрой композиции Московской консерватории А.С.Леман.
Вела его вечер я... рассказала, сколько одарённых молодых композиторов он сумел воспитать и сколько разнообразной, интересной музыки написал он сам... Предоставила ему слово. И вдруг услышала из его уст, как давно он меня знает, и как счастлив стоять на сцене рядом с одной из самых одарённых выпускниц Казанской консерватории, в которой он работал столько лет и которая сыграла значительную роль в его жизни и в его судьбе... Я с удивлением на него посмотрела и увидела в его глазах, что МОЮ ИСТОРИЮ он помнит и просит за неё прощения. Я подошла к нему, мы обнялись, зал зааплодировал и я поняла, что у меня уже не осталось ни обиды, ни ярости, ни даже торжества от услышанного. Я его простила и подумала: какая всё же долгая и странная штука - жизнь и какими мелкими порой кажутся оценки, выставленные этой жизнью в юности.
